НОВАЯ РОЛЬ ВОЕННОЙ СИЛЫ В ПОЛИТИКЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ ГОСУДАРСТВ...
Говоря о стратегическом прогнозе и стратегическом планировании, необходимо прежде всего определиться с тем, какое сегодня состояние того или иного объекта и каковы основные тенденции его развития. В данном случае речь идет, прежде всего, об эволюции значения представлений о формах и способах использования новой силы и развития МО и ВПО. Невозможно и неправильно «просто» экстраполировать традиционные представления к военной силе, ее роли и значении, а также о МО и ВПО в будущее. Даже не на 20–30, а на 5–10 лет вперед. Современное состояние международной и военно-политической обстановки характеризуется качественно новыми параметрами, которые не проявлялись прежде. В частности, как справедливо заметил министр обороны РФ С. Шойгу, «цветные революции», например, «разрабатываются по правилам военного искусства». Другими словами, в области, характеризующей военную безопасность, появился новый этап, который не относится собственно к вооруженному насилию, не является составной и очень важной фазой развития военно-силового давления на оппонента. Соответственно, это обстоятельство должно учитываться как в стратегическом прогнозе развития ВПО, так и при стратегическом планировании. В упрощенном виде этапы силового давления и использования военной силы представлены в следующей таблице
— во-первых, создание «силового фона», без которого эскалация невоенных методов была бы невозможной. На любом из этапов этой эскалации требуется, чтобы военная сила гарантировала выживаемость и развитие созданной оппозиции и «облачного» противника;
— во-вторых, на более поздних этапах развития оппозиции требуется наличие специальных средств вооруженной борьбы и специальных формирований, способных повлиять на эффективность силового поведения оппозиции.
— в-третьих, наконец, не исключается, но прямо допускается продолжение эскалации на этапе — участия специальных сил на стороне оппозиции, а также (при необходимости) эскалации масштабов военного конфликта, включая прямое участие ВС в этом конфликте и возможную оккупацию территории. Этот этап отчетливо был продемонстрирован в Ливии, а в своей полной фазе — в Югославии, Афганистане и Ираке.
Стратегическое прогнозирование и планирование в интересах национальной безопасности в России и за рубежом вместе с тем опирается на опыт и теоретические основы российской и национальных школ прогнозирования и планирования, теории и методологии, которые являлись, как правило, общими для всех областей человеческой деятельности. Вместе с тем ясно, что невозможно создать абсолютно «автономную» школу стратегического военного прогноза и планирования без опоры на фундаментальные методологические основы прогнозирования, разработанные мировой наукой. При этом общие, политико-экономические, философско-социологические и иные (особенно научно-технические) оценки и прогнозы авторитетных ученых имеют огромное значение для собственно военно-политических и военно-экономических прогнозов, которые, напомним, всегда являются частью более широкого прогнозирования в области международных отношений.
Так, в подготовленном учеными РАН «Стратегическом глобальном прогнозе 2030» даются следующие характеристики ВПО и роли военной силы в мировой политике: «В прогнозный период будет устойчиво снижаться вероятность вооруженных конфликтов и войн между ведущими ядерными державами (США, Китай, Россия) и их союзами. Это не исключает развития экономических и политических противоречий между ними. Они также могут стать косвенными участниками конфликтов третьих стран»[1]. С этим прогнозом академика А. Дынкина можно согласиться только с тем условием, что его прогноз имеет в виду вероятность вооруженного ядерного конфликта между ведущими ядерными державами, которая действительно может снижаться из-за угрозы масштабного применения ядерного оружия.
Вместе с тем — и мы это отчетливо наблюдаем в самые последние годы, — угроза конфликта между ведущими ядерными державами отнюдь не снижается, а иногда и возрастает. Более того, если допустить, что в политике «ведущих ядерных держав» получат еще более масштабное развитие две наиболее дестабилизирующие тенденции — создание глобальной системы ПРО и массовое производство ВТО повышенной дальности, — то стратегический прогноз относительной вероятности ядерного конфликта может быть более пессимистическим.
Не убеждает и прогноз уважаемых авторов относительно вероятности конфликта «между ядерными державами „второго плана“». Как пишет А. Дынкин, «относительно более высока вероятность конфликтов между некоторыми ядерными державами второго плана, а также ведущими региональными державами» [2]. «Относительно более высока» — это вероятность, которая, согласно Дынкину, остается все-таки незначительной, «относительной». Между тем развитие ВПО в мире говорит о другом: региональные державы стремятся к переделу мира и своего влияния. Бразилия, Индонезия, Мексика, другие страны вряд ли согласятся с той ролью, которая была им отведена прежде в мире и в регионах. «Расширится участие негосударственных субъектов в вооруженных конфликтах — друг с другом и против государств. Число конфликтов с участием негосударственных акторов превысит число конфликтов между государствами. Ареной для таких действий будут Африка, Центральная и Южная Азия, Юго-Восточная Азия, Южная Америка» [3].
Отдельного внимания заслуживает оценка и стратегический прогноз значения военной мощи в политике государств. От этой оценки и прогноза во многом зависит целеполагание и масштабы стратегического планирования военной мощи на долгосрочную перспективу. С 70-х годов прошлого века в политике стало «общепризнанным» мнение о том, что военная мощь теряет свое значение, чему было посвящено немало политических заявлений и научных работ. И в долгосрочном стратегическом прогнозе, подготовленном под руководством А. Дынкина, утверждается, что «военная мощь останется инструментом политики, но ее роль в прогнозный период будет относительно уменьшаться. Многократно возрастет значение невоенных факторов силы:
— экономических и финансовых;
— инвестиционной привлекательности;
— инновационной динамики;
— идеологической, образовательной и культурной привлекательности;
— информационных технологий;
— наличия статуса и веса в международных институтах;
— активности в сфере миротворческих и гуманитарных операций;
— в эффективности в дипломатии урегулирования конфликтов» [4].
Важно, однако, уточнить, что не вообще военная мощь и ее роль относительно уменьшаются, как считает А. Дынкин и возглавляемый им коллектив ИМЭМО РАН, а вполне определенная, прямая форма использования военной мощи, что, согласитесь, не одно и то же. Действительно, прямое использование военной мощи дорого и далеко не всегда эффективно. Гораздо эффективнее, когда военная мощь используется в своей политической, косвенной форме — угрозы применения. Но проблема заключается в том, что для того, чтобы эта угроза была убедительной, она должна быть абсолютно реальной. То есть военная мощь в своем абсолютном значении отнюдь не становится меньше — и это как раз подтверждает то обстоятельство, что не происходит ни сокращения военных расходов, ни сокращения ВиВТ, ни прекращения военных НИОКР, ни сокращения ВС, ни сокращения военной организации государства, ни роспуск коалиций, — ничего такого, что свидетельствовало бы о реальном уменьшении военной мощи.
Происходит как раз обратное — рост военных расходов, увеличение эффективности ВиВТ и вооруженных сил и тому подобные процессы, которые свидетельствуют о росте военной мощи. Все это нужно для того, чтобы другие силовые инструменты — экономические, информационные, гуманитарные и др. — могли использоваться более активно и эффективно. Таким образом, в стратегическом прогнозе А. Дынкина присутствует принципиальная ошибка. В долгосрочной перспективе военная мощь не будет сокращаться, а ее значение будет определяться не масштабами и частотой использования, а тем, насколько она позволит использовать эффективно другие силовые инструменты политики.
Ошибки в определении роли военной силы неизбежно влекут за собой и имеющую принципиальное значение ошибку в определении спектра внешних опасностей и военных угроз. Так, в стратегическом прогнозе коллектива ученых ИМЭМО РАН в очередной раз повторяется старый тезис о «приоритетности невоенных угроз»: «В сфере безопасности на первый план выходят угрозы невоенного характера. Наиболее значимые из них: международный терроризм, в том числе, так называемый супертерроризм, нацеленный на устрашение и массовые жертвы и стремящийся к обретению оружия массового уничтожения; религиозный экстремизм; транснациональная преступность; деятельность теневых международных финансовых структур; незаконный оборот наркотиков; кибертерроризм; пиратство; продовольственная и водная проблемы; природные и техногенные катастрофы; пандемии» [5].
В формулировке ученых ИМЭМО РАН угрозы, достаточно искусственно, делятся на «военные» и «невоенные», к которым относят терроризм, экстремизм и т. д. Между тем еще в ХX веке стало ясно, а в XXI веке — уже совершенно очевидно, что эти «невоенные» угрозы являются на самом деле продолжением внешней и военной политики неких государств и организаций, то есть частью военной политики. Международные, региональные и национальные военные конфликты становятся следствием «силовой, но зачастую невооруженной агрессии, а терроризм», «экстремизм» и другие проявления насилия — частью такой силовой политики. Подобная логическая взаимосвязь может быть обозначена следующим образом.
Как видно, международный терроризм, экстремизм и прочие проявления силовой политики не являются самостоятельными явлениями (либо это бывает крайне редко, недолго и в ограниченных масштабах). Они не существуют самостоятельно, а поэтому не могут быть главными угрозами безопасности. Это — ложные цели. И те, которые создают эти угрозы и в них заинтересованы, стремятся к тому, чтобы они воспринимались в качестве главных. И, наоборот, главные угрозы остаются в тени. Так, политика силовой дестабилизации в Сирии в 2012–2014 годы развивалась по классическому сценарию через все основные этапы, однако к этому следует добавить очень важное обстоятельство, на которое в мае 2014 года указал начальник Генерального Штаба ВС РФ В. Герасимов: «Сирия стала полигоном для подготовки неофициальных вооруженных формирований» [6]. Причем и это очень важно не только арабских, но и европейских, африканских, азиатских, которые могут быть использованы в любых регионах мира. Таким образом, экстремистов и террористов сознательно готовят для будущих операций.
Из подобного неверного стратегического прогноза неизбежно будут следовать и неверные выводы в отношении стратегического планирования, то есть результаты во многом будут предопределены. Так, вывод о том, что «вероятность вооруженных конфликтов и войн между ведущими ядерными державами… будет снижаться», говорит о том, что целесообразность сохранения мощных ВС сомнительна [7]. Соответственно, и стратегическое военное планирование должно быть ориентировано на то, что вероятность военного конфликта между великими державами уменьшается, соответственно становится незначительной вероятность глобального конфликта. Это означает, что массовые армии, флот и авиационные соединения становятся ненужными, серийность ВиВТ и численность личного состава должны быть уменьшены и т. п.
Наиболее яркий пример влияния подобных политических оценок и «прогнозов» относится к 90-м годам ХX века, когда в общественно-политическом обиходе либералами навязывался вопрос «Кто Вам конкретно угрожает?», ответ на который предполагал: если такой конкретной угрозы сегодня нет, то, её нет вообще, не будет и в будущем. В России такого рода мыслители договорились до того, что уже в нормативном документе, первом варианте Концепции национальной безопасности было зафиксировано, что у России нет «врагов», то есть, следуя такой логике, можно было предполагать, что военная организация стране вообще не нужна.
Существует, впрочем, немало логических и иных моделей анализа и прогноза внешних опасностей и военных угроз, которые стали популярными еще во второй половине ХX века. Суть их одна — деполитизировать, абстрагировать анализ и прогноз до умозрительной схемы, лишенной главного стимула — интереса. Такой пример можно продемонстрировать на следующем рисунке «Дилеммы безопасности».
Рис. 1 [8]
Стратегическое военное планирование, основанное на традиционном стратегическом прогнозе, не отражает вполне ни нынешних, ни тем более будущих реалий. Такой анализ и прогноз фактически не просто бесполезны, они — вредны для стратегического планирования, ибо исходят из уже устаревших, даже отживших свое время реалий и парадигм. Так, вероятность конфликта между ядерными державами может возрасти уже не только из-за создания, например, потенциала глобальной ПРО, дополненного возможностями стратегических неядерных вооружений, она может возрасти и из-за потенциала киберопераций или, — что еще вероятнее, — создания на территории противника очередного «облачного» противника, который, как в Ливии, Сирии, на Украине сможет сменить политический режим.
Применительно к великим ядерным державам действует указанный выше шаблон, который конкретизируется в национальных, географических, этнических, культурных и прочих условиях. Так, применительно к России, очевидно, что формирование антиправительственных групп будет происходить по следующим направлениям:
— национальному («Великая Татария», «Сибирская империя», «Финско-угорский» этнос и т. д.;
— социальному («богатая Москва», «нищая провинция» и т. п.);
— региональному («Наш Дальний Восток», «Наш Урал», «Наша Сибирь» и т. д.).
Очевидно, что внутриполитическая дестабилизация может привести к гражданскому конфликту. Как показали события на Украине, — даже вооруженному, где остро встает вопрос о контроле над ОМУ. Опыт ликвидации химического оружия в Сирии, кстати, может оказаться в этой связи не таким уж положительным. При таких опасных тенденциях вероятность крупномасштабного конфликта отнюдь не уменьшается, а увеличивается. Поэтому и в этой части стратегический прогноз ИМЭМО РАН сомнителен.
Представляется, что в этой связи и выводы для стратегического военного планирования должны быть другими: например, увеличение потенциала ПРО и стратегического ВТО резко дестабилизирует обстановку и увеличивает риск крупномасштабных войн, а это значит, что при стратегическом планировании следует учитывать необходимость нейтрализации такого рода угроз. Будут ли это переговоры или иные политические средства либо военно-технические мероприятия, но они обязательно должны нести в себе потенциал противодействия подобной эвентуальной перспективе. Стратегический прогноз и стратегическое военное планирование, таким образом, решительно зависят, как минимум, от двух принципиальных обстоятельств:
— во-первых, качества общего стратегического прогноза, развития ситуации в мире, то есть стратегического прогноза международной обстановки, где собственно военный стратегический прогноз является лишь частью общего прогноза, его прикладным аспектом, включая прогноз развития ВПО, ВиВТ и других факторов. Эта «часть» подчиняется общим закономерностям и тенденциям и не может им противоречить;
— во-вторых, стратегический военный прогноз и военное планирование зависит от собственно качества анализа и возможностей — методик, приемов, баз данных и т. д. Частный военный стратегический прогноз и стратегическое планирование не могут ни противоречить общему прогнозу и национальному планированию, ни абстрагироваться от них, ни нарушать приоритетности целеполагания и распределения ресурсов. Сказанное означает, что последовательность в решении задач стратегического планирования должна быть следующей:
— формирование стратегического прогноза развития МО, ВПО и государства;
— формулирование основных целей и задач (политико-идеологических, экономических, социальных и пр.) нации и государства;
— формулирование основных целей и задач стратегического планирования;
— распределение национальных ресурсов.
ПОЛНОСТЬЮ С ТЕКСТОМ ПЕРВОГО ТОМА НОВОЙ КНИГИ
«СТРАТЕГИЧЕСКОЕ ПРОГНОЗИРОВАНИЕ И ПЛАНИРОВАНИЕ ВНЕШНЕЙ И ОБОРОННОЙ ПОЛИТИКИ»,
ПОДГОТОВЛЕННОЙ КОЛЛЕКТИВОМ ЦЕНТРА ВОЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ МГИМО
ПОД ОБЩИМ РУКОВОДСТВОМ ПРОФЕССОРА, Д.И.Н. А. И. ПОДБЕРЕЗКИНА
МОЖНО ОЗНАКОМИТЬСЯ ЗДЕСЬ.
1. Дынкин А. А. Предисловие Стратегический глобальный прогноз 2030. Расширенный вариант / под ред. акад. А. А. Дынкина / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2011. С. 15.
2. Дынкин А. А. Предисловие Стратегический глобальный прогноз 2030. Расширенный вариант / под ред. акад. А. А. Дынкина / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2011. С. 15.
3. Там же. 117
4. Дынкин А. А. Предисловие Стратегический глобальный прогноз 2030. Расширенный вариант / под ред. акад. А. А. Дынкина / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2011. С. 15.
5. Там же.
6. Герасимов В. М. Выступление на III Международной конференции по безопасности. Москва. 2014. 23 мая.
7. Дынкин А. А. Стратегический глобальный прогноз 2030. Расширенный вариант / под ред. акад. А. А. Дынкина / ИМЭМО РАН. М.: Магистр, 2011. С. 15. 121.
8. America — The Arsenal of Sovereignty. By Prof Mike Marra and Dr James Gordon Department of Military Strategy, Planning and Operations, US Army War College /http://www.globalsecurity.org/military/library/report/2014/ marra-gordon_arsenal-of-sovereignty.pdf. P. 18.
30.03.2015
Комментариев нет:
Отправить комментарий